A small part of mankind had the courage to try to make man into. . . man. Well, the experiment was not successful.
И я заказала в Ленинке книгу с речами Сен-Жюста. Так что перевод на две трети не мой, а Заботкиной.
Прислушаемся к прошедшим векам: мы не услышим более ничего; и те, кто когда-нибудь будет бродить среди наших погребальных урн, также не услышат ничего. Нужно творить добро, чего бы это не стоило, предпочитая имя мертвого героя имени живого подлеца; если невинность становится игрушкой в руках подлых интриганов, тогда нет больше гарантий в гражданской общине.
Потому- то я и прошу у Провидения еще несколько дней, чтобы призвать французский народ обратить внимание на важность установлений. Если бы они присутствовали, то что происходит сегодня было бы невозможным. Когда он вернулся из армии в последний раз, продолжал Сен-Жюст, он узнал только несколько лиц. Члены правительства отправились на границы, или же были заняты делами своих ведомств. Всем заправляли два или три человека. В этом одиночестве им, казалось, пришла в голову опасная мысль о приобретении большего влияния. Наслаждаясь абсолютной властью, они обвиняли других в том, что они претендуют на нее.
Лично ему не на что было жаловаться. Его оставили в покое как гражданина, лишенного притязаний, действовавшего в одиночку. Однако они совершили ошибку, когда попросили его сделать доклад в надежде связать его с идеями, которые он не разделял. Он об этом прямо заявил Комитетам, предупредив их о том, что собирается сказать.
В этот момент Сен-Жюст излагает свою версию того, что произошло на заседании пятого числа, а затем упоминает петицию, которая пыталась высмеять религию, требуя, чтобы ругань считалась богохульством, караемым смертной казнью. Здесь Сен-Жюст великолепен. "Ах! Не эти же слова являются богохульством: богохульство это фасции Суллы, которые несут перед изображением божества; богохульство - это когда хотят устрашить членлв Собрания проскрипционными списками и обвинить в этом тех, кто к этому непричастен.
Итак, они вынудили его не говорить о Проведении, просить у небес мужества и мудрости, необходимых для торжества истины.
С этими словами Сен-Жюст переходит к дальнейшей защите Робеспьера, который на вчерашнем заседании на самом деле не очень ясно объяснил себя, но одиночество и испытываемая им горечь могут в какой-то степени служить ему оправданием. История гонения на него ему неизвестна; ему ведомо лишь его несчастье. Они называют его тираном общественного мнения. Какими исключительными правами обладали они над общественным мнением, те, кто считает преступным искусство трогать сердца. Если Демосфен был тираном, то его тирания надолго спасла свободу Греции.
Прислушаемся к прошедшим векам: мы не услышим более ничего; и те, кто когда-нибудь будет бродить среди наших погребальных урн, также не услышат ничего. Нужно творить добро, чего бы это не стоило, предпочитая имя мертвого героя имени живого подлеца; если невинность становится игрушкой в руках подлых интриганов, тогда нет больше гарантий в гражданской общине.
Потому- то я и прошу у Провидения еще несколько дней, чтобы призвать французский народ обратить внимание на важность установлений. Если бы они присутствовали, то что происходит сегодня было бы невозможным. Когда он вернулся из армии в последний раз, продолжал Сен-Жюст, он узнал только несколько лиц. Члены правительства отправились на границы, или же были заняты делами своих ведомств. Всем заправляли два или три человека. В этом одиночестве им, казалось, пришла в голову опасная мысль о приобретении большего влияния. Наслаждаясь абсолютной властью, они обвиняли других в том, что они претендуют на нее.
Лично ему не на что было жаловаться. Его оставили в покое как гражданина, лишенного притязаний, действовавшего в одиночку. Однако они совершили ошибку, когда попросили его сделать доклад в надежде связать его с идеями, которые он не разделял. Он об этом прямо заявил Комитетам, предупредив их о том, что собирается сказать.
В этот момент Сен-Жюст излагает свою версию того, что произошло на заседании пятого числа, а затем упоминает петицию, которая пыталась высмеять религию, требуя, чтобы ругань считалась богохульством, караемым смертной казнью. Здесь Сен-Жюст великолепен. "Ах! Не эти же слова являются богохульством: богохульство это фасции Суллы, которые несут перед изображением божества; богохульство - это когда хотят устрашить членлв Собрания проскрипционными списками и обвинить в этом тех, кто к этому непричастен.
Итак, они вынудили его не говорить о Проведении, просить у небес мужества и мудрости, необходимых для торжества истины.
С этими словами Сен-Жюст переходит к дальнейшей защите Робеспьера, который на вчерашнем заседании на самом деле не очень ясно объяснил себя, но одиночество и испытываемая им горечь могут в какой-то степени служить ему оправданием. История гонения на него ему неизвестна; ему ведомо лишь его несчастье. Они называют его тираном общественного мнения. Какими исключительными правами обладали они над общественным мнением, те, кто считает преступным искусство трогать сердца. Если Демосфен был тираном, то его тирания надолго спасла свободу Греции.
